Лорд Винтер – он католик, как и вы, сударыня, – подумал, что вас может тяготить то, что вы лишены возможности исполнять обряды

Наверное, этот эпизод - один из самых важных и остросюжетных в "3 мушкетерах" .

Лорд Винтер – он католик, как и вы, сударыня, – подумал, что вас может тяготить то, что вы лишены возможности исполнять обряды вашей церкви и посещать ее службы. Поэтому он изъявил согласие, чтобы вы каждый день читали ваши молитвы. Вы найдете их в этой книге.
Заметив, с каким видом Фельтон положил книгу па столик, стоявший возле миледи, каким тоном он произнес слова «ваши молитвы» и какой презрительной улыбкой сопровождал их, миледи подняла голову и более внимательно взглянула на офицера.
И тут по его строгой прическе, по преувеличенной простоте костюма, по его гладкому, как мрамор, по такому же суровому и непроницаемому лбу она узнала в нем одного из тех мрачных пуритан, каких ей приходилось встречать как при дворе короля Якова, так и при дворе французского короля, где, несмотря на воспоминание о Варфоломеевской ночи, они иногда искали убежища.
Ее осенило внезапное вдохновение, что бывает только с людьми гениальными в моменты перелома, в те критические минуты, когда решается их судьба, их жизнь.
Эти два слова – «ваши молитвы» – и беглый взгляд, брошенный на Фельтона, вдруг уяснили миледи всю важность тех слов, которые она произнесет в ответ.

Благодаря свойственной ей быстроте соображения эти слова мгновенно сложились в ее уме.
– Я? – сказала она с презрением, созвучным презрению, подмеченному ею в голосе молодого офицера. – Я, сударь… мои молитвы! Лорд Винтер, этот развращенный католик, отлично знает, что я не одного с ним вероисповедания. Это ловушка, которую он мне хочет поставить.
– Какого же вы вероисповедания, сударыня? – спросил Фельтон с удивлением, которое, несмотря на его умение владеть собою, ему не вполне удалось скрыть.
– Я скажу это в тот день, – вскричала с притворным воодушевлением миледи, – когда достаточно пострадаю за свою веру!
Взгляд Фельтона открыл миледи, как далеко она продвинулась в своих стараниях одной этой фразой.
Однако молодой офицер не проронил ни слова, не сделал ни малейшего движения, и только взгляд его говорил красноречиво.
– Я в руках моих врагов! – продолжала миледи тем восторженным тоном, который она подметила у пуритан. – Уповаю на господа моего! Или господь спасет меня, или я погибну за него! Вот мой ответ, который я прошу вас передать лорду Винтеру. А книгу эту, – прибавила она, указывая на молитвенник пальцем, но не дотрагиваясь до него, словно боясь осквернить себя таким прикосновением, – вы можете унести и пользоваться ею сами, ибо вы, без сомнения, вдвойне сообщник лорда Винтера – сообщник в гонении и сообщник в ереси.
Фельтон ничего не ответил, взял книгу с тем же чувством отвращения, которое он уже выказывал, и удалился, задумавшись.
Около пяти часов вечера пришел лорд Винтер. У миледи в продолжение целого дня было достаточно времени обдумать свое дальнейшее поведение.
Она приняла своего деверя как женщина, уже вполне овладевшая собою.
– Кажется… – начал барон, развалясь в кресле напротив миледи и небрежно вытянув ноги на ковре перед камином, – кажется, мы совершили небольшое отступничество?
– Что вы хотите этим сказать, милостивый государь?
– Я хочу сказать, что с тех пор, как мы с вами в последний раз виделись, вы переменили веру. Уж не вышли ли вы за третьего мужа – протестанта?
– Объяснитесь, милорд, – произнесла пленница величественным тоном. – Заявляю вам, что я слышу ваши слова, но не понимаю их.
– Ну, значит, вы совсем неверующая – мне это даже больше нравится, – насмешливо возразил лорд Винтер.
– Конечно, это больше вяжется с вашими правилами, – холодно заметила миледи.
– О, признаюсь вам, для меня это совершенно безразлично!
– Если бы вы даже и не признавались в своем равнодушии к вопросам веры, милорд, ваше распутство и ваши беззакония изобличили бы вас.
– Гм… Вы говорите о распутстве, госпожа Мессалина,[?] леди Макбет![?] Или я толком не расслышал, или вы, черт возьми, на редкость бесстыдны!
– Вы говорите так потому, что знаете, что нас слушают, – холодно заметила миледи, – и потому, что хотите вооружить против меня ваших тюремщиков и палачей.
– Тюремщиков? Палачей?.. Вот так раз, сударыня! Вы впадаете в патетический тон, и вчерашняя комедия переходит сегодня в трагедию. Впрочем, через неделю вы будете там, где вам надлежит быть, и мое намерение будет доведено до конца.
– Постыдное намерение! Нечестивое намерение! – произнесла миледи с экзальтацией жертвы, бросающей вызов своему судье.
– Честное слово, мне кажется, эта развратница сходит с ума! – сказал лорд Винтер и встал. – Ну довольно, ну успокойтесь же, господа пуританка, или я велю посадить вас в тюрьму! Готов поклясться, это, должно быть, мое испанское вино бросилось вам в голову. Впрочем, не волнуйтесь: такое опьянение неопасно и не приведет к пагубным последствиям.
И лорд Винтер ушел, отпуская ругательства, что в ту эпоху было в обычае даже у людей высшего общества.
Фельтон действительно стоял за дверью и слышал до единого слова весь разговор.
Миледи угадала это.
– Да, ступай, ступай! – прошептала она вслед своему деверю. – Пагубные для тебя последствия не заставят себя ждать, но ты, глупец, заметишь их только тогда, когда их уже нельзя будет избежать!
Опять стало тихо. Прошло еще два часа. Солдаты принесли ужин и услышали, что миледи громко читает молитвы, те молитвы, которым научил ее старый слуга ее второго мужа, ревностный пуританин. Она, казалось, была в каком-то экстазе и даже не обращала внимания на то, что происходило вокруг нее. Фельтон сделал знак, чтобы ей не мешали, и, когда все было приготовлено, бесшумно вышел вместе с солдатами.
Миледи знала, что за ней могут наблюдать в окошечко двери, а потому прочитала свои молитвы до конца, и ей показалось, что часовой у ее двери ходит иначе, чем ходил до сих пор, и как будто прислушивается.
В этот вечер ей ничего больше и не надо было; она встала, села за стол, немного посла и выпила только воды.

Через час солдаты пришли вынести стол, по миледи заметила, что на этот раз Фельтон не сопровождал их.
Значит, он боялся часто видеть ее.
Миледи отвернулась к стене и улыбнулась: эта улыбка выражала такое торжество, что могла бы ее выдать.
Она подождала еще полчаса. В старом замке царила тишина, слышен был только вечный шум прибоя – это необъятное дыхание океана. Своим чистым, мелодичным и звучным голосом миледи запела первый стих излюбленного псалма пуритан:
Ты нас, о боже, покидаешь,
Чтоб пашу силу испытать.
А поело сам же осеняешь
Небесной милостью тех, кто умел страдать.
Эти стихи были очень далеки от совершенства, но, как известно, пуритане не могли похвастаться поэтическим мастерством.
Миледи пела и прислушивалась. Часовой у ее двери остановился как вкопанный; из этого миледи могла заключить, какое действие произвело ее пение.
И она продолжала петь с невыразимым жаром и чувством; ей казалось, что звуки разносятся далеко под сводами и, как волшебные чары, смягчают сердца ее тюремщиков. Однако часовой, без сомнения ревностный католик, стряхнул с себя это очарование и крикнул через дверь:
– Да замолчите, сударыня! Ваша песня наводит тоску, как заупокойное пение, и если, кроме удовольствия стоять здесь в карауле, придется еще слушать подобные вещи, то будет уж совсем невмоготу…
– Молчать! – сурово приказал кто-то, и миледи узнала голос Фельтона.
– Чего вы суетесь не в свое дело, наглец? Разве вам было приказано, чтобы вы мешали этой женщине петь? Нет, вам велели стеречь ее и стрелять, если она затеет побег. Стерегите ее; если она надумает бежать, убейте ее, но не отступайте от данного вам приказа!
Выражение неописуемой радости, мгновенное, как вспышка молнии, озарило лицо миледи, и, точно не слыша этого разговора, из которого она не упустила ни одного слова, пленница тотчас снова запела, придавая своему голосу всю полноту звука, все обаяние и всю чарующую прелесть, какой наделил его дьявол:
Для горьких слез, для трудной битвы,
Для заточенья и цепей
Есть молодость, есть жар молитвы,
Ведущей счет дням и ночам скорбей.
(....)
Пленница ничего не ответила.
– Да, да, понимаю, – продолжал лорд Винтер. – Вам бы хотелось очутиться на свободе на этом берегу, хотелось бы рассекать на надежном корабле изумрудные волны этого горя, хотелось бы устроить мне, на воде или на суше, одну из тех ловких засад, на которые вы такая мастерица. Потерпите! Потерпите немного! Через четыре дня берег станет для вас доступным, море будет для вас открыто, даже более открыто, чем вы того желаете, ибо через четыре дня Англия от вас избавится.
Миледи сложила руки и, подняв красивые глаза к небу, проговорила с ангельской кротостью в голосе и в движениях:
– Боже, боже! Прости этому человеку, как я ему прощаю!
– Да, молись, проклятая! – закричал барон. – Твоя молитва тем более великодушна, что ты, клянусь в этом, находишься в руках человека, который никогда не простит тебя!
Он вышел.
В тот миг, когда он выходил из комнаты, чей-то пристальный взгляд скользнул в полуотворенную дверь, и миледи заметила Фельтона, который быстро отошел в сторону, не желая, чтобы она его видела.
Тогда она бросилась на колени и стала громко молиться.
– Боже, боже! Боже мой! – говорила она. – Ты знаешь, за какое святое дело я страдаю, так дай мне силу перенести страдания…
Дверь тихо открылась. Прекрасная молельщица притворилась, будто не слышит ее скрипа, и со слезами в голосе продолжала:
– Боже карающий! Боже милосердный! Неужели ты допустишь, чтобы осуществились ужасные замыслы этого человека?..
И только после этого она сделала вид, что услышала шаги Фельтона, мгновенно вскочила и покраснела, словно устыдившись, что к ней вошли в ту минуту, когда она стояла на коленях и творила молитву.
– Я не люблю мешать тем, кто молится, сударыня, – серьезно сказал Фельтон, – а потому настоятельно прошу вас, не тревожьтесь из-за меня.
– Почему вы думаете, что я молилась? – спросила миледи сдавленным от слез голосом. – Вы ошибаетесь, я не молилась.
– Неужели вы полагаете, сударыня, – ответил Фельтон все так же серьезно, но уже более мягко, – что я считаю себя вправе препятствовать созданию пасть ниц перед создателем? Сохрани меня боже! К тому же раскаяние приличествует виновным. Каково бы ни было преступление, преступник священен для меня, когда он повергается к стопам всевышнего.
– Виновна, я виновна! – произнесла миледи с улыбкой, которая обезоружила бы ангела на Страшном суде. – Боже, ты знаешь, так ли это! Скажите, что я осуждена, это правда, но вам известно, что господь бог любит мучеников и допускает, чтобы иной раз осуждали невинных.
– Преступница вы или мученица – и в том и в другом случае вам надлежит молиться, и я сам буду молиться за вас.
– О, вы праведник! – вскричала миледи и упала к его ногам. – Выслушайте, я не могу дольше таиться перед вами: я боюсь, что у меня не хватит сил в ту минуту, когда мне надо будет выдержать борьбу и открыто исповедать свою веру. Выслушайте же мольбу отчаявшейся женщины! Вас вводят в заблуждение, но не в этом дело – я прошу вас только об одной милости, и, если вы мне ее окажете, я буду благословлять вас и на этом и на том свете!
– Поговорите с моим начальником, сударыня, – ответил Фельтон, – мне, к счастью, не дано права ни прощать, ни наказывать. Эту ответственность бог возложил на того, кто выше меня.
– Нет, на вас, на вас одного! Лучше вам выслушать меня, чем способствовать моей гибели, способствовать моему бесчестью!
– Если вы заслужили этот позор, сударыня, если вы навлекли на себя это бесчестье, надо претерпеть его, покорившись воле божьей.
– Что вы говорите? О, вы меня не понимаете! Вы думаете, что, говоря о бесчестье, я разумею какое-нибудь наказание, тюрьму или смерть? Дай бог, чтобы это было так! Что мне смерть или тюрьма!
– Я перестаю понимать вас, сударыня.
– Или делаете вид, что перестали, – проронила пленница с улыбкой сомнения.
– Нет, сударыня, клянусь честью солдата, клянусь верой христианина!
– Как! Вам неизвестны намерения лорда Винтера относительно меня?
– Нет, неизвестны.
– Не может быть, ведь вы его поверенный!
– Я никогда не лгу, сударыня.
– Ах, он так мало скрывает свои намерения, что их нетрудно угадать!
– Я не стараюсь ничего отгадывать, сударыня, я жду, чтобы мне доверились, а лорд Винтер, кроме того, что он говорил при вас, ничего мне больше не доверял.
– Значит, вы не его сообщник? – вскричала миледи с величайшей искренностью в голосе. – Значит, вы не знаете, что он готовит мне позор, в сравнении с которым ничто все земные наказания?
– Вы ошибаетесь, сударыня, – краснея, возразил Фельтон. – Лорд Винтер не способен на такое злодеяние.
«Отлично! – подумала миледи. – Еще не зная, о чем идет речь, он называет это злодеянием».

(...)
На следующий день Фельтон, войдя к миледи, увидел, что она стоит на кресле и держит в руках веревку, свитую из батистовых платков, которые были разорваны на узкие полосы, заплетенные жгутами и связанные концами одна с другой. Когда заскрипела открываемая Фельтоном дверь, миледи легко спрыгнула с кресла и попыталась спрятать за спину импровизированную веревку, которую она держала в руках.
Молодой человек был бледнее обыкновенного, и его покрасневшие от бессонницы глаза указывали на то, что он провел тревожную ночь.
Однако по выражению его лица можно было заключить, что он вооружился самой непреклонной суровостью.
Он медленно подошел к миледи, усевшейся в кресло, и, подняв конец смертоносного жгута, который она нечаянно или, может быть, нарочно оставила на виду, холодно спросил:
– Что это такое, сударыня?

– Это? Ничего, – ответила миледи с тем скорбным выражением, которое она так искусно умела придавать своей улыбке. – Скука – смертельный враг заключенных. Я скучала и развлекалась тем, что плела эту веревку.
Фельтон обратил взгляд на стену, у которой стояло кресло миледи, и увидел над ее головой позолоченный крюк, вделанный в стену и служивший вешалкой для платья или оружия.
Он вздрогнул, и пленница заметила это: хотя глаза ее были опущены, ничто не ускользало от нее. А что вы делали, стоя на кресле? – спросил Фельтон.
– Что вам до этого?
– Но я желаю это знать, – настаивал Фельтон.
– Не допытывайтесь. Вы знаете, что нам, истинным христианам, запрещено лгать.
– Ну, так я сам скажу, что вы делали или, вернее, что собирались сделать: вы хотели привести в исполнение гибельное намерение, которое лелеете в уме. Вспомните, сударыня, что если господь запрещает ложь, то еще строже он запрещает самоубийство!
– Когда господь видит, что одно из его созданий несправедливо подвергается гонению и что ему приходится выбирать между самоубийством и бесчестьем, то, поверьте, бог простит ему самоубийство, – возразила миледи тоном глубокого убеждения. – Ведь в таком случае самоубийство – мученическая смерть.
– Вы или преувеличиваете, или не договариваете. Скажите все, сударыня, ради бога, объяснитесь!
– Рассказать вам о моих несчастьях, чтобы вы сочли их выдумкой, поделиться с вами моими замыслами, чтобы вы донесли о них моему гонителю, нет, милостивый государь! К тому же, что для вас жизнь или смерть несчастной осужденной женщины? Ведь вы отвечаете только за мое тело, не так ли? И лишь бы вы представили труп – с вас больше ничего не спросят, если в нем признают меня. Быть может, даже вы получите двойную награду.
– Я, сударыня, я? – вскричал Фельтон. – И вы можете предположить, что я соглашусь принять награду за вашу жизнь? Вы не думаете о том, что говорите!
– Не препятствуйте мне, Фельтон, не препятствуйте! – воодушевляясь, сказала миледи. – Каждый солдат должен быть честолюбив, не правда ли? Вы лейтенант, а за моим гробом вы будете идти в чине капитана.
– Да что я вам сделал, что вы возлагаете на меня такую ответственность перед богом и людьми? – проговорил потрясенный ее словами Фельтон.
– Через несколько дней вы покинете этот замок, сударыня, ваша жизнь не будет больше под моей охраной, и тогда… – прибавил он со вздохом, тогда поступайте с ней, как вам будет угодно.
продолжение здесь: